Рассказ о работающих людях в блокадном ленинграде. Воспоминания о блокаде ленинграда

В этих рассказах нет выдумки. Разве что имена и фамилии другие.
Когда началась война, мы перешли в пятый класс. Когда фашисты блокировали Ленинград, нам было по тринадцать.
Те из нас, кто пережил первую блокадную зиму, весной пошли в школу, а летом, неподалеку от города, выращивали овощи для защитников Ленинграда.
У многих сегодняшних ребят о нас, тогдашних, такое представление: фашисты сыплют на город зажигательные бомбы – а мы эти бомбы тушим. Фашисты засылают в город шпионов – а мы этих шпионов ловим...
Все это было – и бомбы и шпионы. Но далеко не каждому удалось потушить бомбу или поймать вражеского лазутчика. Враг испытывал нас не только бомбежками и обстрелами. Он испытывал нас голодом и холодом. Он испытывал наш характер и волю, нашу честность и дружбу, наше человеческое достоинство.
Эти испытания были не легче, а порой труднее.

Витька Некрасов

На площади, на солнечной стороне – толкучка. Инвалиды, солдаты, матросы, раненые из госпиталей. Идет мен: табак на хлеб, хлеб на папиросы, папиросы на водку, водку на табак, табак на спички... Кому что надо.
Толкучка густая, но тихая. У стены, где булочная, сидит безногий. Шинель внакидку, полы обрезаны неровно, обрезками замотаны культяпки. Сидит он с прикрытыми глазами и бубнит:
– Табацок, кому табацок...
У меня не хватает духу шагнуть в эту медленно текущую толпу, начать: "Табачок, кому табачок..." Как в холодную воду войти.
Наконец решаюсь. Держу на ладони пачку махры – последнюю, оставшуюся от отца.
– Махорка, кому махорки...
Снизу легонько бьют по руке. Бац – и ладонь пустая. Смотрю вокруг, под ноги – нет моей махры, а толпа напирает, толкает, бранится, что стою как дурак.
– Не зевай, корешок, голову унесут! Глаза совершенно голубые – в упор.
– Эх, ты, салага...
Мичманка со сломанным козырьком, женская вязаная кофта, из ворота торчит цыплячья шея – вот что я успел разглядеть. Мальчишка как провалился.
Я выбрался из толпы и – к дому. Такая неудача...
– Эй, постой!
Оглядываюсь – Вязаная кофта. Догоняет меня вприскочку. Хромой, вроде. Широченные клеши, одна штанина рваная до колена. Догнал. Смотрит.
– Ты, разве так торгуют!
Что я стою, что молчу? Он украл – ясное дело.
– Думаешь, я? На, обыщи!
Задрал свою кофту и выпячивает голый живот в цинготных пятнах. Так я и поверил – сплавил уже кому-то мою махорку.
Выворачивает карманы. Кроме зажигательного стекла – ничего. Подбрасывает стекло, ловит и говорит:
– Гляди, как надо работать.
Прихрамывая, идет на угол, где солнце печет. Я за ним. Он наводит стекло на кофту, кофта дымит и воняет,
– Видал! Гиперболоид!
Чего радуется? Подумаешь, стекло...
Тут он начинает приплясывать на месте, помахивая этим своим стеклом, и кричит нахальным голосом:
– Солдатики, матросики! Кому прикурить? Зачем на спички тратиться? Подходи – кто первый...
Первым подошел старшина с мешком за плечами. Сунул цигарку.
– Давай, давай поскорее.
– Сейчас, товарищ старшина.
Махра на конце толстой цигарки закурчавилась, задымила. Старшина жадно раскурил, втягивая небритые щеки. Глаза у него слезились.
– Порядок...
Он побежал, потом вернулся, долго рылся в карманах шинели, наконец, достал кусок сахару, весь в табачных крошках, сунул Вязаной кофте – на! – и ходу.
– Видал? Чистая работа! Волга-Волга! Вязаная кофта сиял. Я глядел на него, как на фокусника в цирке.
– Кому прикурить, кому прикурить? Бесплатная прикурочка, прямо от солнца! Подходи, у кого спичек нет!
Спички мало у кого есть. Редкая вещь. Подошел командир. Улыбается снисходительно – давай, мол, побалуюсь. Папиросу протянул, "Казбек".
– О-о-о... – Вязаная кофта взял папиросу осторожно, как стеклянную, – мировая!
– Куришь? – спрашивает командир. – Как тебя зовут-то?
– Виктором... Я нет, батя курит. Командир достает еще казбечину.
– Это для бати. А за прикурку спасибо. Улыбается, словно Вязаная кофта родственник ему. А тот и рад, кричит вдогонку:
– До скорой встречи в день победы! Подплывают два матроса. В обнимку. На бескозырках – "Крейсер "Киров". Один берет у Витьки стекло, долго наводит, рука не слушается: "А, чтоб тебя..." Прикурил, отдал стекло, смотрит на Витьку тяжелыми глазами, потом – хлоп по плечу! – тот так и присел.
– Придешь к кораблю, спросишь Васильева Петра, понял? Петра. Понял? У нас Николай есть Васильев, это не я... Понял?
Витька потирает плечо, а сам – я вижу – сам доволен. Еще бы! Везет человеку. Интересно, куда он девал мою махорку?.. А может, не он? Может, кто другой? Скорей всего. Иначе зачем он меня догонял?
– Продай, парень, стеклышко...
– Не продажное, прикурить – пожалуйста.
– Э, прикурить... Лето на носу, солнца много, а спичек нема...
– Что, выписался?
Солдат вместо ответа кивает на левую руку – она в бинтах...
– С Ленинграда?
– Колпинский.
– Ладно, бери, если колпинский...
Солдат бережно прячет стеклышко в карман гимнастерки, застегивает пуговицу, похлопывает здоровой рукой по груди:
– Ну, спасибо, – говорит, – вот спасибо-то. А это – тебе. Держи. Энзе!*
Он протягивает Витьке кусок сала, весь в крупной серой соли, граммов на двести кусок! Витька взвешивает его на руке и опускает в карман.
Карманы у него оттопырились: там сухари, сахар, гороховый концентрат, а теперь еще сало... Солдат прощается с Витькой за руку. Я не выдерживаю.
– Как же теперь?
– Ты про что?
– Ну, стекло отдал – зачем?
– А черт с ним! Гляди – полный гастроном! Волга-Волга!
– Погоди, я к бате сбегаю, сейчас вернусь. Путаясь в клешах, он идет мимо толкучки, с кем-то здоровается, с кем-то шепчется, спорит – все по пути. Вот дошел до безногого, присел рядом на корточки, опоражнивает карманы... А безногий смеется, доволен.
Потом Витька возвращается ко мне, морщит лоб.
– Батя хотел "Казбек" закурить, а стекла нет…
– Знаешь, – говорю я, оторопев от собственной доброты, – пойдем ко мне, у меня фотокор есть, там стекло увеличительное. Вывинтим – и все!
– Ну-у...
– Пойдем, пойдем!
Я боюсь, что Витька откажется.
– Мне этот фотокор совсем не нужен, честное слово!
Кажется, там два стекла, – еще лучше: будем вдвоем стоять на площади, на этом жарком углу. С Витькой не пропадешь.
Мы шагаем по Красной улице, к дому. Я спрашиваю:
– Ты чего в школу не ходишь? С первого мая открыта уже.
– Некогда, – отвечает Витька.
– А ты завтра приходи, столовая у нас, кормить будут!
– Ну да? Приду!
...В комнате у нас развал, пыль, грязь. До сих пор на кухне живем. Но это ерунда, сейчас почти все так.
Только вошли – Витька к шкафу с книгами: шевелит губами – читает названия.
– Волга-Волга! Сколько здесь – тыща?
– Четыре, – говорю я, – хочешь, почитать дам? "Остров сокровищ" хочешь?
– Не... Слушай, на этом деле заработать можно, – он тычет пальцем в книги, – зуб даю…
Я не понимаю, как можно на этом деле заработать. До войны отец каждое воскресенье ходил по книжным магазинам. И дворничиха тетя Маша утешала маму:
– Да что ты расстраиваешься! Мой мужик пьет, и то ничего...
Короче, я знал, как тратят на книги последние деньги. А вот...
– Не понимаешь, – говорит Витька. – Ну, ладно. Я к тебе профессора приведу. Сразу поймешь.

Олег Рымов

Витька не обманул: привел "профессора". Оказалось, это Олег Рымов. Я его встречал в нашей школе.
Рымов был чистенький, аккуратный, упитанный. Он вежливо поздоровался, снял свою вельветовую куртку и долго не знал, куда ее девать. Поморщился, прежде чем повесить куртку на стул. Я впервые устыдился неразберихи и грязи в комнате. И сам на себя разозлился за это.
Книги Рымов брал брезгливо, двумя пальцами, будто делал одолжение, разглядывая их.
– Книги надо протирать, – заметил он и сдунул пыль.
Я почувствовал себя лишним здесь, в комнате, а ведь это он ко мне пришел – не я к нему!
– Эту беру, – сказал Рымов, – расплачусь завтра, в школе.
Он даже не спросил, согласен ли я. Он был абсолютно уверен: захотел – его. Я не понимал, на чем основана такая уверенность, но не мог ей сопротивляться.
Рымов унес под мышкой сказки Андерсена. Старинная книга. Бабушкина.
Мы сдавали в школу свои продуктовые карточки и ели в столовой: завтракали и обедали. Это называлось УДП – усиленное детское питание или "умрешь днем позже". Нам тогда и трех УДП было бы мало.
Перед завтраком подошел Рымов:
– Сядешь со мной.
За столом нас было четверо: я, Рымов, Витька и Валька Камыш. Камыш стучал ложкой по столу и кричал:
– Жрать хочу!
Витька ему – тонким голосом:
– Врешь!
Рымов равнодушно смотрел в окно. Потом сказал:
– Заткнитесь, вы.
Замолчали.
У меня кружилась голова. Не надо было читать меню, ведь и так знал, что будет на завтрак: пахло чуть пригорелой пшенной кашей, хлебом и шротовыми лепешками – это вроде творожников из соевого молока.
Я проглотил свою порцию разом. Рымов медленно, словно нехотя, съел кашу, а когда принесли лепешки, подвинул их ко мне.
– Ешь.
Я не заставил себя упрашивать. На перемене Рымов достал из портфеля бумажный кулечек.
– На, это за книгу.
Я развернул кулечек. Там были сушеные овощи: помидоры, лук, картошка, свекла, морковь. Я разжевал сушеный помидор – это было необыкновенно! Во рту стало кисло, сладко и солено – все сразу. Я тут же перестал жалеть о книжке и готов был тотчас вести Рымова к себе и отдать ему все, что он захочет.
Рымов стал приходить ко мне два-три раза в неделю. Он никогда не опаздывал. Скажет – в три – и придет в три, не позже. Он рылся в книгах долго и всегда выбирал стоящее. Рымов никогда не забывал про кулечки и отдавал их как-то между прочим, чтоб никто не заметил. И я был благодарен ему за это.
Я не мог принести кулечек домой. Откуда взял, спросит мама. Что я скажу?
После уроков я оставался в классе или уходил за школу, на пустынный стадион, и там, сидя под статуей дискобола, черного от угольной пыли, съедал свой кулечек: сначала картошку, потом лук, потом свеклу, морковь и на закуску помидоры. Каждый раз я клялся себе все это кончить. Сегодня же. И навсегда. И никогда больше не пускать к себе Рымова.
Но наступало утро, и все начиналось сызнова.
Однажды Рымов заметил под моей кроватью радиоприемник. Брат не успел собрать его до конца, и он пылился под кроватью рядом со связкой учебников и тетрадей по радио и электротехнике.
Брат был двоюродный. Он учился в Ленинграде и жил у нас. А на каникулы уезжал домой, на Урал.
Я помнил, зимними вечерами брат сидел за столом и мастерил этот приемник. Тихонько насвистывал и мастерил. Я засыпал под шипенье паяльника и запах канифоли. Мне нравился этот запах.
Рымов вытащил приемник из-под кровати. Я впервые видел его таким возбужденным.
– Слушай, – сказал он, – отдай мне этот приемник...
– Это не мой.
– Брось, – сказал Рымов, – война ведь, чего жалеть-то.
– Брат вернется, мне попадет...
– Ему не до того будет, если вернется. Пишет?
– Пишет, – соврал я.
– Слушай, – Рымов подмигнул, – а ты дай мне на время, не насовсем. Я соберу.
Я умею. У меня чертежи есть. Брат вернется, а ты ему – пожалуйста – готовый приемник!
На время – это дело другое. Почему не дать на время? А если не вернет...
– Все будет чин-чинарем, – сказал Рымов, – я в долгу не останусь. Приходи завтра ко мне, когда хочешь приходи. Я и в школу не пойду – буду приемник собирать. Можешь за меня завтрак съесть. Только сахар и хлеб принеси. А Витька пускай обед съест. Витька в воскресенье тоже с нами пойдет. Не забыл про воскресенье?..
Нет, про воскресенье я не забыл. В воскресенье я должен стоять у школьных ворот. А Рымов, Камыш и Витька полезут в подвал за электромотором.
Рымов сказал, что он все разведал: в подвале школьный физический кабинет, все приборы, и если бы он захотел – все унес бы! Но ему нужен только электромотор, а там их – завались. И если кто думает, что это кража – тот дурак, потому что война, про эти моторы давно все забыли, а в подвале вода, и приборы только ржавеют.
...У Рымова дома я никогда не был. Вошел в большую светлую комнату, и у меня глаза разбежались: книги в застекленных шкафах, на подоконнике цветы, на полу, на стульях – модели кораблей. Даже под потолком одна висит! На письменном столе мой приемник... И тепло. Непривычно тепло.
– Ну вот что, – сказал Рымов, – мне некогда. Ты иди на кухню – там зеленая кастрюля с макаронами – ешь.
За пестрой занавеской – кухня. На столе керосинки, примус, разные кастрюльки. И зеленая. Я поднял крышку: остатки макарон, белых, как снег, присохли к краям и дну кастрюли. Видно, помешать забыли. Я машинально считал макаронины: десять, пятнадцать, семнадцать...
– Ложка там, на столе, – сказал Рымов. Он замурлыкал песню: – Рано утром у реки собирались рыбаки...
Я взял ложку, отодрал макароны со дна кастрюли – с той стороны они пригорели – и положил в рот. Макароны были совсем пресные, точно их варили без соли.
– Мы с тобой в расчете, – весело сказал Рымов, – завтрак съел – съел, макароны ешь – ешь. И приемник получишь. А я работай. Раньше осени не кончить.
Я жевал холодные пригоревшие макароны, и они становились солеными. Зеленая кастрюля плыла в тумане, в горле щекотало, лицо у меня стало мокрое, и я понял, что плачу. Я не мог остановиться и не есть эти соленые скользкие макароны и от этого плакал еще сильнее. Я отдирал макароны и с остервенением жевал их, как будто это они были во всем виноваты.
А когда макарон в кастрюле больше не стало, я словно очнулся и ясно, отчетливо понял: все, дошел до точки. Лучше бы мне подавиться этими макаронами, и не видать мне приемника, как своих ушей, и никто мне не поможет, выбираться я должен сам.
"Рано утром у реки, тра-ля-ля-ля-ля..." Рымов низко склонился над столом. Он даже не слыхал, как я вышел из комнаты, как в темном коридоре искал входную дверь.
...Утреннее солнце начинало обход двора именно с этого угла. Мы приходили в школу рано, за час до завтрака, садились на доски, что лежали вдоль стены, прислонялись к теплой уже штукатурке и млели на солнце.
Так было и в это утро. Я пришел и сел на свободное местечко, привалился к стене и закрыл глаза. Это было блаженное состояние, когда не думаешь ни о чем, кроме предстоящего завтрака – он маячит впереди, как праздник.
Кто-то сильно толкнул меня в плечо. Открываю глаза – Камыш.
– Але, – говорит Камыш, – профессор велел передать – завтра в двенадцать. Здесь, на дворе.
Значит, завтра... Завтра это проклятое воскресенье.
...У Камыша лицо круглое, лоснящееся, все в веснушках. Камыш каждый день ходит на Андреевский рынок. Маклачит. Что он там продает, неизвестно, только возвращается всегда с буханкой хлеба за пазухой. Он идет вразвалку через мост Лейтенанта Шмидта, а мы стоим на набережной и ловим рыбу. Когда он проходит мимо нас, мы поворачиваем головы в его сторону, а он отламывает корочку и кидает в рот...
– Передай своему профессору, что я не приду, – говорю я чужим тонким голосом.
У Камыша круглеют глаза.
Резким движением он хватает меня за ноги.
Не пошевелиться. Камыш наклоняется ко мне и шипит:
– Придешь?
– Пусти.
– Придешь?
Я хочу плюнуть ему в лицо, а плюнуть нечем – сухо во рту. Он начинает возить меня по земле.
– Придешь?
– Нет!
– Придешь?
– Нет! Нет! Нет! – кричу я и неожиданно чувствую, что свободен.
Я поднимаюсь с земли и вижу: против Камыша стоит мальчишка на костылях. Вернее, на одном костыле. Другим он замахнулся на Камыша:
– Проваливай.
Тихо и спокойно сказал: "Проваливай".
Камыш злобно сплевывает, подымает свою сумку и, погрозив мне кулаком, уходит со двора.
– Не дрейфь, – говорит мне мальчишка, – не таким носы сворачивали. А где здесь жратву дают?
Лицо у него будто толстое, а если приглядеться – видно, что опухшее.
– Здесь, – киваю я на окна столовой. – В девять откроют. Ты что, раненый?
– Ноги-то? Нет, цинга. Меня из детдома прислали. Через неделю поеду с вами в подсобное. Траву буду жрать. Пройдет цинга...
Так я познакомился с Ваней Воиновым.

Селедка

Я выхожу из трамвая у памятника Суворову, поворачиваю на улицу Халтурина и иду в сторону Эрмитажа. У меня за спиной зеленый солдатский мешок, в нем десять турнепсин и двадцать четыре картошки. Две недели я таскал их с поля за пазухой и прятал под матрац. Мешок оттягивает плечи.
Вот и дом, третий от угла. Парадная. Навстречу спускается Николай Петрович. Он у тети Сони второй муж. С первым она разошлась еще до войны.
Николай Петрович останавливается. Я говорю ему:
– Здравствуйте! – и опускаю глаза.
Сейчас он скажет: "А, явился. Ну, не ожидали мы от тебя такой гадости. Хорош гость, нечего сказать..."
– Софья Николаевна дома, – говорит он сухо, – а я, извини, тороплюсь.
"Извини, тороплюсь..." Ненавижу эту вежливость! Лучше бы сказал прямо: ты вор, ты обокрал наших детей, я тебя презираю.
Медленно подымаюсь по лестнице. Стою на каждой ступеньке. На площадках стою. Полгода прошло с тех пор, как я был тут.
Только бы она не кричала. Пусть спросит, как это случилось, я все расскажу. Пусть она хотя бы начнет: "Мы сидели в комнате..."
Да, мы сидели в комнате, прямо в пальто, холодно было. Костик и Кира лежали в кроватях. Кира болела. Она нашла в шкафу какие-то вредные таблетки и съела их с голоду.
– Да, да, это были ужасные дни, – скажет тетя Соня, – слава богу, все позади. Ну, а потом…
Потом я стал ерзать на стуле и ты сказала: "Иди на кухню, там ведро. Это ужасно, что мы так много пьем. Носить с пятого этажа, представляешь..." "Надо держать себя в руках", – сказал Николай Петрович. Я не мог больше держать себя в руках и вышел на кухню.
Ведро стояло у окна, и я сразу увидел на подоконнике эти селедки: целая, от другой чуть больше половины и отдельно – хвостик.
– Да-да, Николаю Петровичу тогда выдали на работе, – скажет тетя Соня. – Это был такой праздник!
Если я съем хвостик, подумал я, сразу заметят. Надо найти нож. Я обернулся и увидел кухонный нож. Он лежал на столе рядом. Я прислушался и осторожно отрезал кусочек селедки. Я съел его так быстро, что даже не разобрал вкуса. И тут же вернулся в комнату. "Как ты долго ходил", – сказала мама. Она рассказывала, как делать лепешки из липового цвета.
– Помню, помню, – скажет тетя Соня, лепешки из липового цвета...
"Это прекрасные лепешки, – говорила мама, – съешь три штуки и чувствуешь, что поел. Жарить можно на олифе..."
Лепешки, подумал я тогда, сколько их ни ешь – не наешься. Вот селедка... И я снова стал ерзать на стуле, теперь уже нарочно. Я делал гримасы, чтоб заметили и пожалели. "Потерпи, – сказала мама, – сейчас мы пойдем, нельзя же так, у них пятый этаж..." "Вы позволяете ему слишком много пить, – сказал Николай Петрович. – Это вредно. И, наверно, горчицы много потребляете – видите, как вы опухли. Я держусь только самодисциплиной". "Я отдаю Николаю Петровичу половину своего пайка", – сказала ты. "Правильно, – сказал Николай Петрович, – в этих условиях мужчине требуется вдвое больше калорий и витаминов. Будет хуже, если я свалюсь".
Я продолжал ерзать на стуле до тех пор, пока ты не сказала: "Иди же скорей на кухню, на тебя больно смотреть..."
Сколько можно еще отрезать, чтоб не заметили? Совсем немного. Я съел этот ломтик и мне захотелось еще. Я нацелился на хвостик, и тут мне показалось: кто-то идет. Будь что будет, решил я и сунул хвостик в карман пальто. Я съел его потом, дома.
– Как рано умер Миша, – скажет тетя Соня, – разве он мог подумать...
Миша – это мой отец, родной брат тети Сони.
Тут самое время развязать мешок и вывалить на пол все мое богатство.
– Что это? – всплеснет руками тетя Соня. – Откуда это? Просто чудо!
...Тетя Соня открывает не сразу. Она долго возится с задвижкой, ключом, гремит цепочкой.
– Это ты, – говорит она спокойно, будто заранее знала, что я приду сегодня. – Заходи, я закрою дверь. Дети спят, пойдем на кухню...
Нет, только не на кухню.
– Я на минутку, тетя Соня, на одну минутку... Вот привез...
Я стаскиваю с плеч мешок, он не снимается, я тороплюсь. Проклятые лямки, зацепились! Хоть бы накричала она, что ли.
Наконец, мешок у меня в руках. Теперь – развязать тесемку.
– Ты загорел, вытянулся, – говорит тетя Соня. – Как вас кормят?
– Прекрасно, – говорю я, – замечательно кормят, мне хватает, очень хватает, вот я привез тебе немножко...
Тетя Соня берет у меня мешок, развязывает тесемку.
– Как это тебе в голову пришло? – говорит она грустно.
Тетя Соня смотрит на меня очень внимательно. Сейчас начнется. Только бы поскорей.
– Чем бы мне тебя угостить... хочешь супу из хряпы или кусочек селедки? Николай Петрович на работе получил.
Я выхватываю у нее мешок, с грохотом высыпаю на пол.
– Спасибо, я сыт. Нам за работу выдали, еще дадут... Это Костику, Кире, они сладкие, как сахар, честное слово!
Я сую ей в руки две фиолетовые турнепсины. Костик выходит из комнаты, склонив набок большую рыжую голову. Какая большая голова!
Он молча тянет тонкую руку.
– Сейчас, Костик, сейчас, – говорит тетя Соня, – нет, здесь так много, я просто не знаю...
– Разве это много, – говорю я радостно, – это же совсем мало. У нас там полным-полно!
Я отступаю к двери.
– Как рано умер Миша – говорит тетя Соня. – Разве он мог подумать...
Медленно-медленно закрывается дверь. Скорей бы захлопнулась. Я ненавижу эту волосатую дверь, из которой во все стороны торчат клочья войлока. Ненавижу лестницу, по которой поднялся, и картошку, и селедки, и товарняк, которым ехал в Ленинград. И себя – зачем стою и не бегу отсюда.

Ванька Воинов

У нас с ним странные отношения. Я его боюсь. Боюсь, скажет мне что-нибудь обидное. Вдруг скажет: "Ну, чего за мной ходишь?"
С того дня, как Ванька вступился за меня, я стал ходить за ним следом. А он вел себя так, как будто ничего не произошло. Как со всеми – так и со мной. Не лучше, не хуже. Я потом понял: случись тогда на моем месте кто другой – Ванька поступил бы точно так же. А назавтра – и думать забыл. Такой это человек.
Я выглядел, должно быть, подлипалой.
Поддакивал, что бы он ни сказал. Смеялся, когда он смеялся. Молчал, когда он молчал. Пел, когда он пел. Даже ругался, хотя это было мне противно. Но ведь он ругался!
Меня словно несло куда-то. Я был его тенью, только с той разницей, что тени никто не замечает, а Ванька замечал свою тень и злился.
Я подражал ему во всем. Мне нравилось, как он ел – неторопливо и опрятно. Нравилось, как работал – ловко и быстро. Нравилось, как пел – задушевно и самозабвенно.
А еще – он умел искать грибы. В лесу я шел за ним по пятам и удивлялся: ничего, кроме мухоморов и гнилых сыроежек. А у него – полная корзина, да каких!
Независимость – вот что отличало его от всех и поднимало над всеми.
Взрослые выделяли его среди нас и относились к нему с уважением, особенно учительница Вера Никодимовна. Она просто любила его; иначе, как Ваня, Ванечка, и не называла.
Как я ему завидовал! Как я хотел, чтоб меня так же любили, так же называли, так же советовались со мной, так же прощали шалости…
В тот день я дежурил на кухне, мыл посуду. В кухонное окошко заглянул Витька Некрасов.
– Айда на станцию! Платформы пришли! Из-под муки...
Я бросил все и побежал к станции. Навстречу – Женька. Под мышкой пузатая наволочка.
– Беги, – крикнул Женька, – а то не хватит!
Я пустился бегом.
На станции длинный состав – головы не видно. На последней платформе копошатся ребята. Я тоже взобрался. Ребята ползают по дощатому настилу, горстями сгребают серую пыль. Я зачерпнул, попробовал: вязкое, приклеилось к нёбу – и в самом деле мука, настоящая мука!
Я стащил с себя майку, завязал узлом и стал сгребать муку в этот самодельный мешок. Осторожно сгребаю: мука поверху тонким слоем, а под ней – песок.
Сгребаю и все оглядываюсь: у других больше, чем у меня, гораздо больше.
Слышу, кричат:
– Але! Пошли!
Я отмахнулся. Чья-то голова исчезла за бортом платформы. У меня уже полмайки, а мне все кажется мало, все хочется еще.
Платформу качнуло. Я схватился за борт. Будка стрелочника поползла назад. Я оглянулся: один на платформе! Серая мучная пыль вздрагивает под ногами.
– Прыгай!
На рельсах стоит Ванька Воинов и машет мне рукой. Он совсем близко, я вижу его лицо.
– Сейчас! – кричу я и лихорадочно нагребаю в майку серую пыль. Сердце стучит, колеса стучат – а я гребу двумя руками, еще, еще...
– Прыгай!
Ванька бежит за составом. Лица его я уже не вижу.
– Прыгай!
Страх в животе. Сладкий тошнотворный страх. Как прыгать? Ванька бежит между рельсами.
– Мешок брось! Прыгай!
Мне жалко бросать, рассыплется ведь. Я переваливаюсь через задний борт, нахожу ногой буфер, встаю и осторожно опускаю вниз майку с мукой. Я вижу, как она плюхается на землю, и облачко пыли подымается там, где она упала.
– Толкайся сильней! Прыгай!
Я отталкиваюсь, прыгаю и... бегу по земле за поездом. Бегу, бегу и останавливаюсь. Это так здорово! Я машу Ваньке рукой и кричу:
– Ого-го! Э-ге!
Я сразу забыл о страхе. Словно его и не было. Меня распирает от радости. Я иду по шпалам и улыбаюсь. Мне хочется петь.
Ванька сидит рядом с моим мешком. Он разулся и постукивает сапогами по рельсу, вытряхивает песок. Не глядя на меня, говорит:
– Дурак ты.
– Почему? – спрашиваю я, улыбаясь.
– Смотри...
Ванька запускает руку в майку. На его ладони какая-то грязь, мусор... А мука? Где же мука! Я хватаю мешок, оттаскиваю в сторону, высыпаю на гладкую утрамбованную землю – так и есть! Черт знает что! Камни, опилки, труха...
– Ну-ка просей, – говорит Ванька, – насыпь в кепку и потряхивай. Мука сверху останется.
Я попробовал: в самом деле, получается. С песком вперемешку, но все-таки...
– А твой мешок где? – спрашиваю.
– Какой мешок?
– Ну, с мукой.
– А на кой она мне? Чего я с ней делать-то буду? – говорит он добродушно. – Блины у меня печь некому.
Я встряхиваю кепку и машинально повторяю про себя: "Печь некому, печь некому..."
Гуднул паровоз, тот самый. Далеко же он ушел! Я вдруг остро вспоминаю, как сгребал двумя руками муку, как торопился, как боялся прыгать, а Ванька бежал за поездом и кричал: "Прыгай!" И все, что было со мной на платформе, и потом: радость, что не разбился, мука, которая в кепке, – все-все тускнеет и отступает перед этим "печь некому".
– Ну, я домой пошел, – говорит Ванька,– пока...
Он говорит – "домой". А Витька говорит – "в табор". А Женька – "в палату". По-довоенному.
Какой же это дом!
Домой – значит домой. Дом один. Это Ленинград. Улица, дом, квартира... А у Ваньки, оказывается, нет дома. У него, значит, блины печь некому...
Он идет по шпалам, руки в карманах, идет чуть ссутулясь, кепка с пуговкой на макушке, идет и поплевывает – то вправо, то влево, то вправо, то влево.
Некому – и все тут.

__________
* НЗ – неприкосновенный запас.

Рисунки Л. Токмакова.

«Кто помнит прошлое, тот думает о будущем», - народная мудрость

Непросто встречаться с военным прошлым, но и забывать о нем нельзя. О скольких событиях военного времени, связанных с родным городом, поселком, мы знаем непростительно мало, либо вовсе ничего. А ведь отношение к прошлому считается показателем нравственного здоровья общества, его культурного уровня. Оценивая настоящее и свои поступки, мы ставим рядом прошлое и конструируем будущее.

Отдельные эпизоды их воспоминаний, собранные в единое целое, - это рассказ о подвигах и мужестве людей, не давших врагу одолеть Ленинград.

Отсюда можно узнать быт блокадного Ленинграда, как было тяжело людям в то время.

«Самые страшные дни были, когда начались бомбежки Ленинграда. В июле было еще ничего, но 8 сентября загорелись Бадаевские склады. Это было самое сильное впечатление для всех ленинградцев, потому что это были склады с продовольствием. Огонь и зарево стояли над городом несколько дней, текли ручьи сахарной патоки. Город был лишен запасов своей провизии». (Анна Ноевна Соскина)

«Когда погасли и синие лампочки, то приходилось ходить по памяти. Когда ночь светлая, то ориентируешься по крышам домов, а когда темная, то хуже. Машины не ходили, натыкаешься на людей, у которых не было на груди значка - светлячка» (из дневника О.П. Соловьевой)

Людям было нечего есть, они голодали. Для них практически все приходилось есть…

«В блокаду мы ели торф, его продавали на рынке, он назывался черный творог. Макали торф в соль и запивали теплой водой. В торфе еще сохранялись корни растений. Очень трудный был год. Очень многие умирали». (Миренко Л.И.)

«Однажды папа принес нам кошку, и нам не пришло в голову от нее отказаться…я считаю, что правду надо знать всем. Ведь ленинградцы ели не только кошек и собак, но и все, что было мало-мальски съедобно. На карточки вместо супа с крупой получали суп из дрожжей, ели траву, какую только можно было есть. Если нечего было есть, мы просто сосали соль и пили воду и казалось, что мы сыты» (Волкова Л.А.)

«Дети блокадного Ленинграда - понятие наиболее острое. Я видела не только смертельный голод и холод, но и смерть ежедневно. Постоянное чувство голода сковывало все мысли. В свои семь-восемь лет я была похожа на маленькую старушку, закутанную в несколько платков, кофт и пальто… и сама была частью этого тряпья» (Юлия Владиславовна Полховская)

Из воспоминаний мы видим, как непросто жилось людям в зимнее время: «Зимой сжигали, что можно: книги, стулья, шкафы, столы. На коммунальные квартиры было страшно смотреть: воды не было, туалеты не работали, кругом грязь. За водой ходили на Неву, где была пробита прорубь, и черпали воду кто кружкой, кто стаканом. Все это возили на санках: привяжешь ведро, а домой привезешь не более двух литров, так как было далеко и не хватало сил. Холодно было и голодно, но духом не падали. Часто люди собирались и слушали по радио, которое было установлено на площади, сообщения информбюро с фронта». (Бойкова Н.Н.)

Но, несмотря на такие тяжелые времена, происходили все-таки и приятные моменты для жителей города.

«И в войну Ленинград сохранял духовную жизнь. Помню летом 41-го года в здании Академии Художеств выставку дипломных работ бывших студентов, ставших бойцами Красной Армии - их отпускали с фронта защищать свои дипломы. Радио всю блокаду было олицетворением жизни. Долго только оно связывало нас с Большой землей. Круглосуточно из черной тарелки репродуктора стучал метроном: медленно - при покое и быстро - при бомбежках и артобстрелах. Дух горожан поддерживали выступления Ахматовой, Берггольц, Симонова, Тихонова, Вишневского, 98-летнего Джамбула, журналиста Маграчева.

С приходом тепла заработали библиотеки, театры, кинотеатры, типографии. А чего стоил футбол блокадников, который транслировался по радио! В начале августа из большого зала Ленинградской филармонии прозвучала 7-ая симфония Шостаковича о стойкости ленинградцев и вере в Победу». (Чаплинская К.Н.)

«Чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, делалось все возможное и невозможное. Вдруг заводился патефон, и квартира наполнялась звуками довоенных романсов. «Теперь зима, но те же ели, покрыты сумраком, стоят…» - пела Изабелла Юрьева. Однако это быстро надоедало моему брату, он начинал ерзать и просить есть. Тогда мама читала нам мои любимые сказки Андерсена. Или вспоминала что-нибудь смешное, довоенное...» (Г. Глухова)

«31 декабря 1941 года в блокадном Ленинграде мой дедушка устроил новогоднюю елку. Он был веселый и добродушный выдумщик. Настоящих елок не было, и он решил нарисовать елку на стене. Попросил у меня акварельные краски, залез на стул и прямо на обоях изобразил высокую ветвистую красавицу». (А.В. Молчанов)

«Конечно, от времен войны остались воспоминания и радостные. Это 18 января 1943 года и 27 января 1944 года - дни прорыва и снятия блокады, это салюты в честь освобождения наших городов и, конечно же Салют Победы! Они стоят в глазах, и красивее и радостнее не было ни в одну из юбилейных дат!» (Троицкая Т.С.)

Народ героически смог выстоять эти 900 дней. «Голод, холод, отсутствие воды, света, постоянные бомбежки, артобстрелы не сломили нас» (Ядыкина Н.Н.)

«Было радостно сознавать, что наш чудесный неповторимый Ленинград снова живет, трудится, любит, растит детей, учит их в школах, вузах, чтит память тех, кто отстоял его». (Калениченко Л.А.)

Многие люди, переживавшие те дни, изложили мысли в своих стихах.

Нинель Вайвод

Помню блокаду

Блокаду помню, как сейчас,

Хотя старалась всё забыть.

Но не зависит то от нас:

Она в душе осталась жить.

Я помню голод, жуткий страх,

Когда погасла жизнь в глазах,

И люди, словно манекены,

С трудом идут, держась за стены.

Всё до сих пор перед глазами:

Вот с мёртвым кто-то тянет сани,

Вот от Невы бидон с водой

Несёт блокадник чуть живой.

Кто это быстро забывал,

Блокады тот и не видал.

Так, понаслышке, из кино…

Он не блокадник всё равно.

Но если маленьким он был,

И тоже в Ленинграде жил,

О, то блокадник настоящий,

Весь этот ужас повидавший,

Родных и близких потерявший.

Я гимн блокадникам пою,

Стихи писать не устаю,

Им посвящать поэмы надо -

Блокадникам из Ленинграда.

Работая над данной темой, мы посетили музей ленинградской блокады г. Новосибирска, расположенный по адресу ул. Белинского, 1 (МОУ СОШ № 202).

Во время блокады из Ленинграда, в основном в 1941-1942 гг., в Новосибирск было эвакуировано 50 заводов, предприятий и организаций и многие десятки тысяч эвакуированных ленинградцев.

Общество решило оставить память в Новосибирске о славной странице его истории организацией в городе музея Ленинградских блокадников и созданием памятной колонны с увековечиванием всех заводов, предприятий и организаций, эвакуированных из Ленинграда в Новосибирск и внесших свой вклад в дело Победы советского народа.

Создание музея Ленинградской блокады в Новосибирске началось в 1993 году и продолжается до сего времени. Его создателями явилась группа активистов общества «Блокадник», из которых, в первую очередь, следует упомянуть: Васильева Д.С., Васильеву М.М., Кищенко Е.М., Евдокимову Л.Н. и др.

В музее представлены: подлинные документы, связанные с обороной осажденного города и образцы военного снаряжения его защитников, пропуска для хождения по городу в ночное время, образцы продуктовых карточек, эвакоудостоверения, образцы блокадного хлеба, военные карты, схемы, фотографии переживших блокаду, книги, виды старого и восстановленного Петербурга и многое другое. (Приложение стр. 29)

Музей посещают иногда до 300 человек в месяц, в основном, молодежь - студенты, школьники, кадеты СКК. Но немало и людей средних и пожилых лет, а также ленинградские блокадники, проживающие в Новосибирске. Они говорят: «Это наш второй родной дом». Посещают музей и гости из Петербурга, а также из-за границы - США, Болгарии, Германии и др.

Воспоминания, которые мы читаем в книгах и в стихах очень важны. Но гораздо эмоциональнее воспринимаешь и тоньше осознаешь их, когда слышишь. Поэтому, нами было взято интервью у одной из блокадниц - Соколовой Людмилы Алексеевны, которая застала начало блокады, а позже была эвакуирована в Сибирь.

Расскажите о Вашей семье .

«Я жила с мамой, бабушкой и маленькой сестрой в Сестрорецке, на старой финской границе до 1939 года. Наш дом стоял на берегу Финского залива».

Как Вы узнали о войне?

«О войне я услышала на привокзальной площади, когда мы с мамой шли по городу. По громкоговорителю выступал Молотов, и все услышали, что началась война. Германия напала на СССР».

Расскажите о том времени

«В 1941г. я окончила 6 классов и в начале войны каждое утро мы приходили в школу.

Нас отвозили на старую финскую границу. Там военные выдавали противогазы и саперные лопаты, и мы копали противотанковые рвы. Нас не бомбили и пока не обстреливали. Но через нас летели немецкие бомбардировщики на Ленинград, там они сбрасывали все бомбы и опять летели через нас. Нам были слышны разрывы и видны пожары (Сестрорецк от Ленинграда находится в 18 км). Потом горели Бадаевские продовольственные склады, и черный дым несколько дней висел над городом.

Вскоре враг подошел к старой финской границе и начал обстреливать Сестрорецк, приходилось часто отсиживаться в бомбоубежище. Нас эвакуировали в Разлив. Снаряды до Разлива не доставали. Мы ещё начинали учиться в 7 классе. Но вскоре учёба закончилась. Ленинград был окружен.

Когда оставалось несколько человек в классе, то, помню, разговоры были только о еде. Кто что ест: кто кору от деревьев, кто ремни, медвежьи шкуры у кого они были. А мы ели картофельные очистки. Бабушка с осени выбрасывала их не в помойку, а возле неё. Зимой она их откапывала и раскладывала на плите - жарила. Маленькая сестра едва доставала ручками до плиты и просила, чтобы бабушка жарила их поджаристей, но горечь всё равно оставалась. Кто нас научил делать «мак»? В жестяную коробку насыпать соль и бросить в печь, в огонь. Как прогорит и остынет, в коробке получается серая масса, похожая на мак, которая пахнет тухлыми яйцами (сероводородом). Этот «мак» мы посыпали на хлеб, и пили с ним чай.

Зима была очень холодная, и люди на ходу замерзали и падали. Покойников хоронили не в гробах, а зашивали в тряпки и засыпали снегом возле дороги. Съели всех кошек и собак. Птичек ещё с осени мальчишки перестреляли из рогаток. Потом стали есть и людей. Но людоедов выявляли и говорили, что их уничтожали.

Давали 125г хлеба, и тот был не настоящий. Были большие очереди за хлебом. Часто приходилось стоять по несколько дней и ночей. Люди держались друг за друга, чтобы не упасть. По верхней одежде ползали большие белые вши, но они были не от грязи, а от голода из тела.

Помню, как-то раз нам, детям, выдали по 75 г солдатских сухарей, т.к. не завезли муку и матросы поделились своим пайком с нами.

Но это был настоящий хлеб! Пирожное!

В доме было холодно, топить нечем. Сожгли все заборы и все, что горит.

Весной стали наливаться соком берёзы. Во дворе было несколько берёз и они все были увешаны бутылками. Потом пошла трава - крапива, лебеда.

Бабушка нам пекла из них лепёшки и варила суп-баланду.

Когда растаял снег, организовали бригады, которые собирали покойников и на тележках отвозили на братские могилы. Бригады ходили по домам и выявляли - кто жив, кто мёртвый. Живых детей определяли в детские дома, мёртвых отвозили в братские могилы.

Потом мы, ребятишки, ходили полоть грядки в госпиталь. За это нам давали тарелку супа-баланды. У меня опухали руки и ноги.

Когда мы отъехали от Ладоги, там уже не стреляли, но всё было вспахано и изрыто снарядами и бомбами.

Но это уже начиналась другая жизнь!

В начале войны немцы бросали листовки, где обещали нам, что «победа будет ваша, но из Ленинграда будет каша, а из Крондштадта - вода».

Но ни каши, ни воды не получилось. Не дождались.

Ленинград и Крондштадт выстояли! Победа была за нами!»

Из интервью с Людмилой Алексеевной мы видим, насколько тяжело было ленинградцам переносить блокаду. Жуткий голод, суровый холод, оглушительные взрывы… - это ее память, ее воспоминания.

Эпизоды воспоминаний ленинградцев, собранные в единое целое, говорят нам об их подвигах, стойкости и мужестве.

Ведь именно благодаря этим воспоминаниям потомки смогут составить целостное представление о блокаде Ленинграда, и понять какую роль в ходе великой Отечественной войны сыграла эта героическая защита легендарного города.

В заключение хотим процитировать слова полководца, военноначальника, маршала Советского Союза Г.К. Жукова: «…о героической обороне Ленинграда написано много. И все-таки, мне кажется, о ней, как и обо всех наших городах-героях, следовало бы сказать еще больше, создать специальную серию книг - эпопей, богато иллюстрированных и красиво изданных, построенных на большом фактическом, строго документальном материале, написанных искренне и правдиво».

Рассказывалось о том, как ярославские и сибирские кошки, завезенные в блокадный Ленинград, помогли спасти этот многострадальный и героический город от нашествия крыс и эпидемии чумы.

А в данном посте мне хочется собрать воедино несколько рассказов об удивительных людях, которые смогли спасти своих животных в этом аду, и о том, как кошки спасали своих хозяев от голода.

Кот Маркиз, переживший блокаду Ленинграда.

Расскажу о долгой беcкорыстной дружбе с котом - совершенно замечательной личностью, с которым под одной крышей провёл 24 радостных года.

Маркиз родился на два года раньше меня, ещё до Великой Отечественной войны.

Когда фашисты сомкнули вокруг города кольцо блокады, кот пропал. Это нас не удивило: город голодал, съедали всё, что летало, ползало, лаяло и мяукало.

Вскоре мы уехали в тыл и вернулись только в 1946 году. Именно в этот год в Ленинград со всех концов России стали завозить котов эшелонами, так как крысы одолели своей наглостью и прожорливостью…

Однажды, ранним утром некто стал рвать когтями дверь и во всю мочь орать. Родители открыли дверь и ахнули: на пороге стоял огромный чёрно-белый котище и не моргая глядел на отца и мать. Да, это был Маркиз, вернувшийся с войны. Шрамы - следы ранений, укороченный хвост и рваное ухо говорили о пережитых им бомбёжках.

Несмотря на это, он был силён, здоров и упитан. Никаких сомнений в том, что это Маркиз, не было: на спине у него с самого рождения катался жировик, а на белоснежной шее красовалась чёрная артистическая «бабочка».

Кот обнюхал хозяев, меня, вещи в комнате, рухнул на диван и проспал трое суток без пищи и воды. Он судорожно перебирал во сне лапками, подмяукивал, иногда даже мурлыкал песенку, затем вдруг оскаливал клыки и грозно шипел на невидимого врага.

Маркиз быстро привык к мирной созидательной жизни. Каждое утро он провожал родителей до завода в двух километрах от дома, прибегал обратно, забирался на диван и ещё два часа отдыхал до моего подъёма.

Надо отметить, что крысоловом он был отличным. Ежедневно к порогу комнаты он складывал несколько десятков крыс. И, хотя зрелище это было не совсем приятным, но поощрение за честное выполнение профессионального долга он получал сполна.

Маркиз не ел крыс, в его повседневный рацион входило всё то, что мог позволить себе человек в то голодное время - макаронные изделия с рыбой, выловленной из Невы, птицы и пивные дрожжи.

Что касается последнего - в этом ему отказа не было. На улице стоял павильон с лечебными пивными дрожжами, и продавщица всегда наливала коту 100-150 граммов, как она говорила, «фронтовых».

В 1948 году у Маркиза начались неприятности - выпали все зубы верхней челюсти. Кот стал угасать буквально на глазах. Ветврачи были категоричны: усыпить.

И вот мы с матерью с зарёванными физиономиями сидим в зоополиклинике со своим мохнатым другом на руках, ожидая очереди на его усыпление.

«Какой красивый у вас кот», - сказал мужчина с маленькой собачкой на руках. «Что с ним?» И мы, задыхаясь от слёз, поведали ему печальную историю. «Разрешите осмотреть вашего зверя?» - Мужчина взял Маркиза, бесцеремонно открыл ему пасть. «Что ж, жду вас завтра на кафедре НИИ стоматологии. Мы обязательно поможем вашему Маркизу».

Когда на следующий день в НИИ мы вытаскивали Маркиза из корзины, собрались все сотрудники кафедры. Наш знакомый, оказавшийся профессором кафедры протезирования, рассказал своим коллегам о военной судьбе Маркиза, о перенесённой им блокаде, которая и стала основной причиной выпадения зубов.

Маркизу наложили на морду эфирную маску, и когда он впал в глубокий сон, одна группа медиков сделала слепок, другая вколачивала в кровоточащую челюсть серебряные штыри, третья накладывала ватные тампоны.

Когда всё закончилось, нам сказали прийти за протезами через две недели, а кота кормить мясными отварами, жидкой кашей, молоком и сметаной с творогом, что в то время было весьма проблематично. Но наша семья, урезая свои суточные пайки, справилась.

Две недели пролетели мгновенно, и снова мы в НИИ стоматологии. На примерку собрался весь персонал института. Протез надели на штыри, и Маркиз стал похож на артиста оригинального жанра, для которого улыбка - творческая необходимость.

Но протез не понравился Маркизу по вкусу, он яростно пытался вытащить его изо рта. Неизвестно, чем бы закончилась эта возня, если бы санитарка не догадалась дать ему кусочек отварного мяса.

Маркиз давно не пробовал такого лакомства и, забыв про протез, стал его жадно жевать. Кот сразу почувствовал огромное преимущество нового приспособления. На его морде отразилась усиленная умственная работа. Он навсегда связал свою жизнь с новой челюстью.

Между завтраком, обедом и ужином челюсть покоилась в стаканчике с водой. Рядом стояли стаканчики со вставными челюстями бабушки и отца. По нескольку раз в день, а то и ночью, Маркиз подходил к стаканчику и, убедившись, что его челюсть на месте, шёл дремать на огромный бабушкин диван.

А сколько переживаний досталось коту, когда он однажды заметил отсутствие своих зубов в стаканчике! Целый день, обнажая свои беззубые дёсны, Маркиз орал, как бы спрашивая домашних, куда они задевали его приспособление?

Челюсть он обнаружил сам - она закатилась под раковину. После этого случая кот большую часть времени сидел рядом - сторожил свой стаканчик.

Так, с искусственной челюстью, кот прожил 16 лет. Когда ему пошёл 24-й год, он почувствовал свой уход в вечность.

За несколько дней до смерти он уже более не подходил к своему заветному стаканчику. Только в самый последний день, собрав все силы, он взобрался на раковину, встал на задние лапы и смахнул с полки стаканчик на пол.

Затем, словно мышь, взял челюсть в свою беззубую пасть, перенёс на диван и, обняв её передними лапами, посмотрел на меня долгим звериным взглядом, промурлыкал последнюю в своей жизни песенку и ушел навсегда.

Кот Василий

Моя бабушка всегда говорила, что тяжёлую блокаду и голод и я моя мама, а я её дочь, пережила только благодаря нашему коту Ваське.

Если бы не этот рыжий хулиган, мы с дочерью умерли бы с голоду как многие другие.

Каждый день Васька уходил на охоту и притаскивал мышек или даже большую жирную крысу. Мышек бабушка потрошила и варила из них похлебку. А из крыски получался неплохой гуляш.

При этом кот сидел всегда рядом и ждал еду, а ночью все трое лежали под одним одеялом и он согревал их своим теплом.

Бомбежку он чувствовал намного раньше, чем объявляли воздушную тревогу, начинал крутиться и жалобно мяукать, бабушка успевала собрать вещи, воду, маму, кота и выбежать из дома. Когда бежали в убежище, его как члена семьи тащили с собой и смотрели, как бы его не унесли и не съели.

Голод был страшный. Васька был голодный как все и тощий. Всю зиму до весны бабушка собирала крошки для птиц, а с весны выходили с котом на охоту. Бабушка сыпала крошки и сидели с Васькой в засаде, его прыжок всегда был на удивление точным и быстрым.

Васька голодал вместе с нами и сил у него было недостаточно, что бы удержать птицу. Он хватал птицу, а из кустов выбегала бабушка и помогала ему. Так что с весны до осени ели еще и птиц.

Когда сняли блокаду и появилось побольше еды, и даже потом после войны бабушка коту всегда отдавала самый лучший кусочек. Гладила его ласково, приговаривая – кормилец ты наш.

Умер Васька в 1949 году, бабушка его похоронила на кладбище, и, что бы, могилку не затоптали, поставила крестик и написала Василий Бугров. Потом рядом с котиком мама положила и бабушку, а потом там я похоронила и свою маму. Так и лежат все трое за одной оградкой, как когда-то в войну под одним одеялом.

История кота Максима

Хозяйка Максима, Вера Николаевна Володина, говорила: «В нашей семье дошло до того, что дядя требовал кота Максима на съедение чуть ли не каждый день.

Мы с мамой, когда уходили из дома, запирали Максима на ключ в маленькой комнате.

Жил у нас еще попугай Жак. В хорошие времена Жаконя наш пел, разговаривал. А тут с голоду весь облез и притих.

Немного подсолнечных семечек, которые мы выменяли на папино ружье, скоро кончились, и Жак наш был обречен.

Кот Максим тоже еле бродил - шерсть вылезала клоками, когти не убирались, перестал даже мяукать, выпрашивая еду.

Однажды Макс ухитрился залезть в клетку к Жаконе. В иное время случилась бы драма. А вот что увидели мы, вернувшись домой! Птица и кот в холодной комнате спали, прижавшись друг к другу.

На дядю это так подействовало, что он перестал на кота покушаться».

Однако трогательная дружба кота и попугая скоро закончилась - через некоторое время Жаконя умер от голода. А вот Максиму удалось выжить, и более того - стать практически символом жизни для осажденного города, напоминанием о том, что еще не все потеряно, что сдаваться нельзя.

В квартиру Володиных ходили люди - просто чтобы посмотреть на уцелевшего кота, самое настоящее пушистое чудо. А после войны «на экскурсию» к Максиму водили школьников.
Умер отважный кот в 1957 году - от старости. Источник

Привет всем любителям фактов и событий. Сегодня мы кратко расскажем вам интересные факты о блокаде Ленинграда для детей и взрослых. Оборона блокадного Ленинграда - одна из самых трагических страниц нашей истории и одно из самых трудных событий . Беспрецедентный подвиг жителей и защитников этого города навсегда останется в памяти народа. Давайте мы кратко расскажем о некоторых необычных фактах, относящихся к тем событиям.

Самая суровая зима

Самое тяжелое время за все время осады – первая зима. Она выдалась очень суровой. Температура неоднократно снижалась вплоть до -32 °C. Морозы стояли затяжные, воздух оставался холодным подряд в течении многих дней. Также из-за природной аномалии в городе практически в течении всей первой зимы ни разу не было привычной для этой местности оттепели. Снег продолжал лежать долгое время, усложняя жизнь горожан. Даже к апрелю 1942 средняя толщина его покрова достигала 50 см. Температура воздуха ниже нуля держалась практически до мая.\

Блокада Ленинграда длилась 872 дня

Никто до сих пор не может поверить, что наш народ продержался столько времени, и это с учетом того, что к этому никто не был готов, так как в начале блокады не было достаточного количества еды и топлива, чтобы нормально продержаться. Многие не пережили голода и холода, но Ленинград не поддался. И через 872 он был полностью освобожден от фашистов. За это время погибло 630 тысяч ленинградцев.

Метроном – биение сердце города

Для своевременного оповещения всех жителей города об обстрелах и бомбежках на улицах Ленинграда власти установили 1500 громкоговорителей. Звук метронома стал настоящим символом живого города. Быстрый отчет ритма означал приближение вражеских самолетов и скорое начало бомбардировки.

Медленный ритм оповещал об окончании тревоги. Радио работало в круглосуточном режиме. По распоряжению руководства осажденного города жителям было запрещено отключать радио. Оно было главным источником информации. Когда дикторы прекращали трансляцию передача, метроном продолжал свой отсчет. Этот стук назвали биением сердца города.

Полтора миллиона эвакуированных жителей

За все время блокады было эвакуировано в тыл почти 1,5 миллиона людей. Это составляет около половины численности населения Ленинграда. Было проведено три крупных волны эвакуации. Примерно 400 тыс. детей вывезли в тыл за первый этап эвакуации до начала осады, однако многие потом вынуждены были вернуться назад, так как фашисты оккупировали эти места Ленинградской области, где они укрывались. После замыкания кольца блокады эвакуация продолжалась через Ладожское озеро.

Кто осаждал город

Кроме непосредственно немецких частей и войск , осуществлявших главные действия против советских войск, на стороне фашистов воевали и другие воинские формирования из других стран. С северной стороны город блокировался войсками Финляндии. Также на фронте присутствовали итальянские формирования.

Они обслуживали торпедные катера, действовавшие против наших войск на Ладожском озере. Однако, особой эффективность итальянские моряки не отличались. Кроме того, воевала на этом направлении и «Голубая дивизия» , сформированная из испанских фалангистов. Испания официально не воевала с Советским Союзом, и на фронте с ее стороны были только добровольческие части.

Коты, спасшие город от грызунов

Практически все домашние животные были съедены жителя осажденного Ленинграда уже в первую блокадную зимы. Из-за отсутствия кошек страшно расплодились крысы. Под угрозой оказались запасы продовольствия. Тогда было решено завести котов из других регионов страны. В 1943 году четыре вагона прибыли из Ярославля. Они были заполнены кошками дымчатой окраски – именно их считают лучшими крысоловами. Кошек раздали жителям и через короткое время крысы были побеждены.

125 граммов хлеба

Именно такой минимальный паек получали дети, служащие и иждивенцы в самый сложный период осады. На доля рабочих приходилось 250 граммов хлеба, по 300 грамм выдавали участникам пожарных бригад, тушивших пожары и бомбы-«зажилагки », учащимся училищ. 500 грамм получали бойцы на переднем края обороны.

Блокадный хлеб состоял в значительной степени из жмыха, солода, отрубей, ржаной и овсяной муки. Он был очень темного, почти черного цвета и сильно горчил. Его питательный свойств не хватало любому взрослому человеку. Люди не могли долго продержаться на таком рационе и массово умирали от истощения.

Потери во время блокады

Точных данных о погибших нет, однако, считается, что погибло не менее 630 тыс. человек. По некоторым оценкам число погибших доходит до 1,5 миллионов. Наибольшие потери пришлись на первую блокадную зиму. Только за этот промежуток времени от голода, болезней и других причин умерло более четверти миллиона человек. По статистики, женщины оказались выносливее мужчин. Доля мужского населения в общем числе погибших — 67%, а женщин 37%.

Трубопровод под водой

Известно что, для обеспечения снабжения города горючим по дну озера был проложен стальной трубопровод. В сложнейших условиях, при постоянных обстрелах и бомбежках всего за полтора месяца на глубине в 13 метров были смонтированы более 20 км труб, по которым затем стали перекачиваться нефтепродукты для снабжения горючим города и защищавших его войск.

«Седьмая симфония Шостаковича »

Прославленная «Ленинградская» симфония, первые прозвучала, вопреки расхожему мнению, не в осадном городе, а в Куйбышеве, где проживал в эвакуации Шостакович в марте 1942г... В самом Ленинграде жители смогли услышать ее в августе. Филармония была заполнена людьми. Одновременно музыку транслировали по радио и громкоговорителям, чтобы ее могли услышать все. Симфонию могли слышать как наши войска, так и фашисты, осаждавшие город.

Проблема с табаком

Кроме проблем с нехваткой продовольствия, была острая нехватка табака и махорки. При производстве в табак для объема стали добавлять самые разные наполнители – хмель, табачную пыль. Но даже это не могло полностью решить проблему. Было решено использовать для этих целей листья клена – они лучше всего подходили для этого. Сбором опавших листьев занимались школьники, которые собрали их более 80 тонн. Это помогло сделать необходимые запасы эрзац-табака.

Зоопарк пережил блокаду Ленинграда

Это было тяжелое время. Ленинградцы умирали буквально от голода и холода, помощи было ждать не откуда. Люди не могли позаботиться толком даже о себе и естественно, им было не до животных, которые в это время ждали своей участи в Ленинградском зоопарке.

Но даже в это нелегкое время нашлись люди, которые смогли спасти несчастных животных и не дать им умереть. На улице то и дело взрывались снаряды, водобровод и электричество были отключены, животных нечем было кормить и поить. Сотрудники зоосада в срочном порядке занялись перевозкой животных. Часть из них перевезли в Казань, а часть на территорию Белоруссии.

Естественно, далеко не всех животных удалось спасти, а некоторых хищников пришлось застрелить собственноручно, так как если бы они высвободились бы каким-нибудь образом из клеток, то стали бы представлять угрозу для жителей. Но тем не менее, этот подвиг никогда не будет забыт.

Обязательно посмотрите это документальное видео. После его просмотра вы не останитесь равнодушными.

Позор с песней

Довольно популярная видеоблогер Милена Чижова записывала песню про сюси-пуси и свои подростковые отношения и зачем-то вставила строчку «Между нами блокада Ленинграда». Этот акт настолько возмутил пользователей интернета, что они незамедлительно начали ставить дизлайки блогерше.

После того, как она поняла, какую глупость совершила, она немедленно удалила ролик ото всюду. Но тем не менее первоначальная версия все равно гуляет по сети, и вы можете послушать ее отрывок.

На сегодня это все интересные факты о блокаде Ленинграда для детей и не только. Мы постарались рассказать о них кратко, но это не так просто. Конечно же их намного больше, ведь данный период оставил важный исторических след на нашей страны. Подвиг героев не будет забыт никогда.

Ждем вас снова на нашем портале.

Дневники двух Тань — как две стороны медали. Тёмная сторона — трагическая смерть, светлая — победа выживших.

Подвиг Тани

Дневник Тани Вассоевич хранится в доме её сына, профессора Санкт-Петербургского государственного университета Андрея Вассоевича . Таня начала делать записи 22 июня 1941 г. Здесь и первые бомбардировки Ленинграда, и 18 июля 1941 г., когда кольцо вокруг города ещё не сомкнулось, но уже были введены карточки на продукты. В сентябре — первое занятие в художественной школе, которое не состоялось: «Наш преподаватель, сложив мольберт, сказал, что идёт добровольцем на фронт». Занятия в средней школе начались в ноябре: «Наш класс был почти в полном составе» (потом в классе их останется двое мальчиков и девять девочек из сорока). Таня описывает бесконечное стояние в очередях за порцией хлеба, которая для детей и неработающих за несколько месяцев ужалась с 400 г в день до 125. Они варили столярный клей и ели его.

Как великое счастье Таня описывает случай, когда они стояли в очереди за продуктами вместе с одноклассником и им досталась дуранда (спресcованная плитка из шелухи подсолнуха. — Ред.). Для покупки продуктов по карточкам были нужны деньги, а в их семье средств катастрофически не хватало. И старший брат, вместо того чтобы съесть свою порцию хлеба, продавал её на рынке, а деньги отдавал маме, чтобы она могла отоварить новые карточки. Он делал это, пока мама не догадалась и не запретила так поступать.

Старший брат девочки, 15-летний Володя , умер от голода 23 января 1942 г. в 6.28 — записано в дневнике. А Таниной мамы, Ксении Платоновны , не стало 17 февраля 1942 г. в 11.45. «Той зимой в городе умирало более 4 тысяч человек в день. Трупы собирали и хоронили в братских могилах. На Пискарёвском кладбище в братских могилах похоронено более полумиллиона человек, — говорит профессор Вассоевич. — Таня, будучи 13-летней девочкой, на оставшиеся деньги купила для брата гроб. Её мама этим заниматься уже не могла, она от слабости не вставала». Смоленское кладбище города было закрыто, там не принимали покойников, однако Таня уговорила сторожа вырыть могилы. Из дневника: «На похоронах брата была тётя Люся , я и Толя Таквелин — Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал — это растрогало меня больше всего. На похоронах мамы была я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии. Худяков (сторож на кладбище. — Ред.) вырыл могилы за крупу и хлеб. Он хороший и был добр ко мне».

Когда умерла Танина мама, её тело лежало в квартире 9 дней, прежде чем девочка смогла организовать новые похороны. В дневнике она нарисовала план участка (см. рисунок Тани. — Ред.) и отметила места захоронения близких в надежде, что, если выживет, обязательно установит на могилах памятники. Так и произошло. На рисунке с кладбищем Таня, обозначая даты смерти брата и мамы и их похороны, использовала придуманный ею шифр: она понимала, что родственников на закрытом Смоленском кладбище похоронила полулегально. Лишь потому, что сторож Худяков был тронут её детской заботой и пошёл навстречу просьбе ребёнка. Измождённый не меньше других, он рыл могилы в почти сорокаградусный мороз, подкрепившись кусочком хлеба, который Таня получила по карточке умершего брата. Потом она рассказывала сыну, профессору Андрею Вассоевичу, что по-настоящему страшно ей стало, когда она оформляла свидетельство о смерти брата: «Регистратор в поликлинике достала карточку Вассоевича Владимира Николаевича и крупным почерком написала слово «умер».

Страница из дневника Тани Вассоевич. Фото из архива профессора Андрея Вассоевича

Золотая рыбка

«Мама и её погибший старший брат были очень близки, — рассказывает Андрей Вассоевич . — Владимир увлекался биологией, вся их квартира была уставлена цветами, а для сестры он устроил аквариум с рыбками. В 1941-1942 гг. в Ленинграде была небывало холодная и снежная зима. Люди ставили в квартирах буржуйки, топили их мебелью. Мама с братом кутались в одеяло и чертили планы дворцов с бассейнами, рисовали оранжереи. Недаром мама после войны поступила в институт на архитектурный факультет. В блокадную пору в их районе на Васильевском острове продолжала работать библиотека, куда они ходили за книгами. Мама говорила, что никогда не читала столько, как во время блокады. А её мама, пока были силы, каждый день дежурила на крыше — караулила зажигательные бомбы. Артобстрелы и бомбардировки были каждодневными. Ленинград не просто был в кольце блокады, за него все эти почти 900 дней шли бои. Ленинградская битва была самой длинной за всю историю войны. В директиве Гитлера № 1601 от 22 сентября 1941 г. о Ленинграде чёрным по белому сказано: «стереть город с лица земли», а про его жителей: «мы не заинтересованы в сохранении населения».

После потери мамы и брата весной 1942 г. с Таней произошло чудо. В её опустевшей квартире стояла глыба льда — подарок брата, замёрзший аквариум с застывшими во льду рыбками. Когда лёд растаял, с ним оттаяла и одна золотая рыбка и вновь начала плавать. Эта история — метафора всей блокады: врагу казалось, что город должен быть мёртв, выжить в нём невозможно. Но он выжил.

Память сердца

«В 90-х годах стало модным говорить о том, что в Ленинграде процветал каннибализм, а люди потеряли человеческий облик, — маму это страшно возмущало. Вопиющие единичные случаи пытались представить массовым явлением. Мама вспоминала, как к ним пришла учительница музыки и сказала, что её муж умер от голода, а Володя воскликнул, что если бы он знал, то отдал бы ему свой хлеб. А через несколько дней не стало его самого. Мама часто вспоминала благородные поступки блокадников. Её дневник перекликается с тем, что писала пережившая блокаду поэт Ольга Берггольц : «... мы счастье страшное открыли — /Достойно не воспетое пока,- /Когда последней коркою делились, /Последнею щепоткой табака». «Город выжил, потому что люди думали не о себе, а о других», — говорит профессор Вассоевич.

«Чувство долга», «дружба» — это слова из Таниного дневника. Когда она узнала, что умер папа её лучшей подруги, которая была в эвакуации, она похоронила его рядом со своим братом: «Я не могла, чтобы он остался на улице». На похороны голодная девочка потратила последние крохи продуктов.

Весной 1942 г. Таню эвакуировали из Ленинграда. Несколько недель на разных эшелонах она добиралась до Алма-Аты, храня как зеницу ока дневник и фотографии близких. В эвакуации Таня наконец встретилась с отцом — известным геологом-нефтяником. Когда сомкнулось блокадное кольцо, он был в командировке и оказался оторванным от семьи. Оба после войны вернулись в Ленинград. В родном городе Таня сразу же пошла к лучшему другу своего покойного брата, Толе, тому самому, что плакал на похоронах. От его мамы она узнала, что юноша умер вскоре после её брата. Таня пыталась найти ещё четырёх друзей Володи — все они умерли в блокаду. Татьяна Николаевна много лет своей жизни посвятила преподаванию детям живописи. И всегда говорила им: «Ведите дневник, потому что дневник — это история!

Ленинград не был стёрт с лица земли. Можем ли мы сегодня сказать то же самое о нашей памяти о войне? Не стирается ли она в нашем сердце? Горько, что 95 страниц дневника 13-летней школьницы-блокадницы не изданы. Из него современные подростки могли бы узнать о войне больше, чем из некоторых учебников и современных фильмов.